Недостаток в деньгах есть болезнь, которою страдает более половины человеческого рода. Везде оный борется с сим недугом, к излечению коего всегда прилагаемы были величайшие усилия. Я думал оказать обществу важную услугу, предложив легчайший способ к обогащению, — тем более, что он не требует никакого пожертвования.

Те особы, которые не воспользуются моими наставлениями для поправления их расстроенных обстоятельств, должны отказаться от всех средств, какие бы им ни предлагали.

Потомство! К тебе я обращаюсь и тебе посвящаю это сочинение, малое размером, но великое своей целью!

ГЛАВА I

Удалитесь, непросвещенные!

Не к вам обращу я слова мои. Я открою таинства природы только достойным ученикам великого Гермеса. Без сомнения, это возбудит в вас ненависть и злобу; мне нет нужды; я не обращу внимания на ваши глупые насмешки. Я давно привык к крику гусей и к карканью ворон. Если хотите, читайте мое сочинение: вы от этого умнее не станете. Поймут меня лишь истинные сыны просвещения; и пишу я только для них.

О вы, коих искреннее и бескорыстное желание побуждает трудиться над Философским камнем, вы, которые в ученых изысканиях питаете одно лишь желание — сделать неимущего достойным и помочь угнетенной добродетели, — примите из рук моих награду за ваше неутомимое трудолюбие и философский венец, вами заслуженный.

Любезные читатели, начните с составления нашей ртути — вы совершите половину дела. Не могу не признаться, что вам встретится большое затруднение в сем первом составлении, которое, без сомнения, наиболее трудное в нашей философской работе. Но вспомните и никогда не забывайте, что постоянное старание не останавливается при встречающихся препятствиях, но полагает необходимым преодолевать оные. Следуя путями природы, вы встретите те же препятствия, какие встречаются и ей самой в порядке ее действий, и вы, как она, преодолеете оные. Post laborem scientiam. По окончании сего первого составления забудьте труд, совершенный вами, ибо то, что остается вам сделать, столь маловажно, что оно совершится со временем, и почти без труда. Так дерево, произведши плоды, терпеливо ожидает того времени, когда они созреют на солнце. Ожидая их зрелости, оно заботится только о доставлении жизненного сока, который для них столь необходим, что при недостатке в оном солнце сожгло бы их своими лучами.

Как ни труден сей первый опыт, но мы бываем уверены в успешном исполнении оного, если поступаем со тщательностию, благоразумием и осторожностью. Тот, кто следует по путям природы и не требует помощи от других, есть мудрец, успевающий во всех своих намерениях, потому что он не представляет себе ничего, превышающего его силы. Напротив, тот, кто беспрестанно думает о препятствиях, встречаемых со стороны природы, есть глупец, не имеющий успеха в своих предприятиях, потому что он воображает выше сил своих. О вы, которые столь скромны, что не требуете от природы того, что она не в состоянии даровать вам сама — вы заслуживаете участия в ее дарах, вы достойны ее щедрот. Внимайте моим словам, получайте мои наставления, пользуйтесь моими советами — и вы будете счастливы. Возьмите сырой ртути, сварите оную как следует, то есть летучее превратите в твердое, а твердое в летучее; тогда получите истинно философскую ртуть. Но в особенности не спешите работою: ускоряйте мед-ленностию, ибо на все потребно время. Наша общая мать природа располагает всеми своими произведениями по годовому течению солнца, которое всему истинный отец. Принимайте все необходимые предосторожности и ни о чем более не заботьтесь. Искусство делать камень содержит в себе более природной простоты, нежели искусственной хитрости. Будьте чаще праздным зрителем, и в минуты этого бездействия занимайтесь только наблюдением снисхождения, оказываемого природою искусству, и удивляйтесь ее покорности воле сынов науки.

Что касается до употребления огня, то старайтесь, чтобы жар был соразмерен упругости ртути; если он слишком слаб, то она испортится, вместо того чтобы свариться; если он слишком силен, то летучее превратится в пары. Таким образом, в том и другом случае опыт ваш будет неудачен, и труд ваш останется тщетным. Итак, изучайте природу, проникайте в сокровеннейшие ее таинства, дабы приобрести познание о внутреннем огне; ибо именно это и составляет главное затруднение в искусстве. Когда степень огня будет вам известна, трудитесь смело и не бойтесь ошибки. Но кто мешает вам для большей уверенности повесить термометр в вашей лаборатории? Принимающий всевозможные предосторожности бывает уверен, что он никогда не ошибется.

Вы узнаете, что камень готов, когда ртуть, сперва почерневшая, а потом побелевшая, превратится, наконец, в оранжевую. Вы истолчете оную в порошок, который будете беречь сколько угодно, не опасаясь его порчи, растворения или испарения; и этот чудесный порошок будет вам полезен во всех ваших предприятиях.

ГЛАВА II

Кто хочет сделаться знатоком в нашем искусстве, тот должен заблаговременно уметь считать, делать сметы и вычисления. Или, для достижения больших успехов в нашей науке счисления, должно начать с одного, как с начального числа, называемого вообще родовым числом, потому что от него происходят все прочие. К сему начальному числу присовокупите второе — что производится чрез сложение, — и тогда выйдет два. Из сих двух чисел произойдет третье, если употребите искусное преумножение. От сих трех отнимите один, с помощью вычитания, и у вас останется два, которые через разделение можете обратить в один. Потом, к этому одному, который у вас остался, приложите другой и продолжайте поступать таким образом до девяти раз, и вы, по исчислении, получите число десять. Если повторите это число три раза, то получите число сорок любимое число в нашем искусстве.

Число десять есть совершеннейшее, потому что бывает гранью, которою оканчивается всякое число! Дошедши до сего числа, снова начинают счисление. Итак, число десять есть число совершенства. Как число семь самое счастливое, так три — самое важное, а четыре — самое таинственное.

Из сказанного мною следует, что единица открывается в двух, кончается внутри трех, откуда производится наружу четвертое, с которого начинается размножение и обращение до бесконечности.

Все, что представляется темным в сем основании, бывает понятно для того, кто одарен всеми способностями, неразлучными со всеобщею наукою, и коего сердце вмещает все качества, необходимые для достижения сей цели. Это основание, столь мудрое, спасительное и таинственное, что должно им руководствоваться во всех действиях; и если артист никогда не будет отступать от оного, то успеет во всех своих предприятиях: небо благословит его намерения, подаст успех в предприятиях и ущедрит его труды. Тот, кто старается приобрести богатство, чтобы употреблять оное на облегчение неимущей добродетели, увенчает свои намерения, потому что он следует в точности божественной воле. От лучей солнца равно созревают как полезные, так и вредные плоды, потому что оно не одарено никаким разумением. Но нам даровал Бог способность к познанию добра и зла, к отличению добродетели от порока, и мы должны беспрестанно вспомоществовать первой и искоренять другой. Мы сделались бы вредными человеческому обществу, если бы не наказывали порочных, отказывая им в помощи, которую обязаны подавать добродетельным. Простирать непрестанно руку угнетенной невинности и неимущей добродетели и питать к порочному, и в особенности к неблагодарному, который, так сказать, есть порочный из порочных, питать, говорю я, к сему нарушителю общественного порядка одно только равнодушие и презрение, есть долг наш и непременная обязанность.

О вы, любезные питомцы мудрости! Вы ведаете, что с того времени, как мы получили полную волю помогать неимущей добродетели, небо не престает доставлять нам средств. Вам также известно, что мало людей, знающих нашу тайну; это показывает, что немногие обладают чистою и совершенною волею. Природа двух родов — вещественная и духовная; каждая из них имеет свою силу; сила вещественной природы известна в свете под именем силы крови. Сила духовной природы познается из силы разума. Счастлив тот, кто согласует с кровью только то, что не противоречит разуму. Для него-то и сохранена эта тайна, и ему предоставлено разуметь науку о числах и таинство их сочетания.

ГЛАВА III

Одна есть материя, из единства коей происходят три царства: минеральное, растительное и животное. Это самое внушило Платону сии таинственные слова: «Все идет от единицы, и все возвращается к единице».

Истинным философам, достойным сынам троекратно великого Гермеса, известна сия материя, единственная в своем начале и троякая в произведениях. Им известно, что она рассеяна повсюду и встречается им на каждом шагу. Итак, когда она нужна им для философской работы, то они уверены, что найдут оную, так сказать, под рукою. Но что касается до прочих людей, то сии, видя материю, не узнают оной и прикасаются к ней, не ощущая, что это она. Сколь много искателей! И сколь мало оною обладающих! Страсть к богатству, стремление к почестям, и, вообще, все намерения совершенно человеческие, суть то же, что светильники, которые ослепляют людей и мешают им видеть истину, или непроницаемые покрывала, скрывающие от взоров перлы и алмазы, которые их окружают и которые они беспрестанно попирают своими ногами. Слепые смертные, хотите ли вы приобрести познание в нашей Философии? Хотите ли посвятить себя нашим священным таинствам? Отриньте гнусную и мздоимную корысть, беспрестанно вас терзающую; истребите гордость, наполняющую ваше сердце, и никогда не присваивайте одним себе преимущества, доставляемые вам природою или фортуною. Тогда мы подадим вам руку помощи, примем вас в общество и признаем вас за наших Собратий. Единый Бог есть общий Отец всех человеков. Итак, землю должно населять одно семейство: все люди должны жить как родные. А поскольку одни пороки препятствуют сему прекрасному союзу, то одним порочным и загражден вход в наше святилище, и к ним мы не чувствуем никакой жалости.

Что касается до вас, любезные питомцы здравой философии, подражайте нам; не обладайте никакою собственностью, но имейте все общее. Это есть единственное средство снискать любовь великого Гермеса. Но зачем побуждать вас к добродетели, когда вы и так шествуете под ее знаменами? Ваше поведение беспорочно; и вы заслуживаете быть посвященными в наши таинства. Будьте внимательны к словам моим, пользуйтесь оными — вы будете счастливы, а я буду вполне вознагражден.

Из трех царств изберите минеральное, оставя животное и растительное непросвещенной черни. Между многочисленными минералами, производимыми природою, есть один, в коем заключается великая тайна. Немедленно ищите в самой глубине ее утробы тот сокровенный родник, который содержит воду, составляющую истинную философскую ртуть. Вода эта называется плавкою стихий; в ней-то оные соединяются и растворяются природою и превращаются в минералы.

Вы узнаете эту таинственную воду по ее качествам: она ни тепла, ни холодна, ни суха, ни влажна; или, лучше сказать, она заключает все вместе, теплое, холодное, сухое и влажное. Так, любезные мои соревнователи, она содержит в себе сии четыре противные свойства: греет, не ожигая; холодит, не оледеняя; орошает, не увлажняя, и сушит, не производя жажды. Наконец, эта вода составляет воду философского моря, по которому плавают сыны света, не страшась никакой опасности; но непросвещенные не вступают в оную, не подвергаясь кораблекрушению — достойное наказание за их дерзость!

Имея эту воду, или иначе — нашу ртуть, вы имеете единственное начало нашего камня, так как из семи металлов вы имеете все, что вам нужно. Но прежде, нежели будете оною располагать, вы должны иметь также соль, или иначе рудник. И эта соль не есть ли минерал, заключающий в себе воду, о коей идет речь, и которую по этому самому называем в наших сочинениях двуполою Венерою, то есть имеющую мужеский и женский пол. Поскольку она заключает и серу, и ртуть, то, как сера, тепловата и суховата, что прилично мужескому полу, и, как ртуть, холодна и влажна, что принадлежит женскому полу.

Достойные Сыны Света, не забывайте никогда сих таинственных слов Платона: «Все идет от единицы, | и все возвращается к единице»; ибо в них заключается вся наша тайна. Как материя делится на три рода, минеральную, прозябаемую и животную, так и наша таинственная вода состоит из трех частей: тела, души и духа. Или: составление нашего философского камня заключается единственно в том, чтобы сии начала были хорошо приготовлены: чтобы тело утончалось в духе, а дух укреплялся в теле, совокупляя с ним душу свою; сие то самое действие и производит крепость тела, тонкость и проницательность духа и силу души. После сего составления, простого по своему действию, но троякого по предмету, поскольку дело идет о происхождении тела, души и духа, — природа никогда не остается в покое, не достигши своей цели; посему наша материя немедленно истлевает, чтобы снова возродиться. Истление познается по черному, а возрождение по белому цвету, что называют, по подобию сих цветов, вороном и голубем. Если присоедините к этому терпение и старание, то белый цвет сделается красным или оранжевым; тогда вы будете обладать всем, что только искусство наше заключает в себе драгоценнейшего. Я ничего не замечу вам относительно употребления, приличного выгодам нашей тайны; ибо я убежден, что она навсегда останется непроницаемою для тех, которые питают корыстные намерения. Я скажу иначе: что если бы самое великое несчастие, могущее со мною случиться, и заставило меня переменить намерение, и я стал делать для себя то, что должен делать только для других, то сама материя воспротивилась бы моей работе, а природа — моим намерениям.

ГЛАВА IV

Один писатель прошедшего столетия думал, что латинское слово planeta, означающее на нашем языке планету, было таинственным именем, заключавшим тайну нашей осадки, приводя в доказательство, что это название дается семи металлам, как семи созвездиям, обыкновенно называемым планетами; потому что, говорит он, Сатурн, Юпитер, Марс, Солнце, Венера, Меркурий, Луна суть планеты, а также и металлы, и что слово planeta состоит из семи букв. Астрологи приписывали семи планетам не только те имена, какие философы употребляли для названия семи металлов, но и самые буквы, изобретенные для отличения оных. Однако из сего не следует, что олово, например, есть планета, то есть непостоянная и бродяжная вещь, которую означает латинское слово planeta. Можно только сказать, что Юпитер есть слово, употребляемое без различия как философами, так и астрологами; первыми — для наименования металла, обыкновенно называемого оловом; а другими — для обозначения планеты, или будущего созвездия, находящегося между Сатурном и Марсом. Есть еще другие общие названия металлов и планет. Но слово planeta не служит наименованием настоящей и единственной вещи, необходимой для нашего философского камня.

Сюда, непросвещенные любители не наук, но богатства, сюда; я сейчас открою вам это таинственное слово. Помните всегда это священное слово, которое, если не доставит вам новых сокровищ, то, по крайней мере, не допустит вас до расточения обладаемых вами; может быть, оно даже побудит вас сделаться достойными посвящения в наши таинства. Если мы слишком мудры, когда не награждаем тех, которые не заслуживают награды, то мы также весьма справедливы, когда не отказываем в помощи тем, которые достойны нашего внимания. Итак, слушайте, я назову это великое слово. Вот оно: Мудрость.

Теперь, непросвещенные, слово вам известно. Сделались ли вы от него ученее? Нет, без сомнения. Не то бывает с теми, которые, по чистоте своего намерения и непорочности нравов, приобрели некоторые познания в нашем искусстве; это счастливое слово, напротив, показывает им, чтобы они искали наш Азот, или философское семя, только в минеральном царстве, в котором оный находится, а не в животном и растительном, где его совсем и не бывало. Сокройтесь во мрак и оставьте нас спокойно трудиться при свете.

А вы, любезные Сыны Просвещения, если не оскорбите ничем этого слова, то будете навсегда счастливы; вам не нужны более мои уроки; вы можете сами учить других.

ГЛАВА V

Жизнь кратковременна, говорят обыкновенно в свете, но я нахожу ее весьма продолжительною для блага людей. Сколько есть особ, жалующихся на кратковременность жизни и, несмотря на это, скучающих три четверти времени? Жизнь весьма кратковременна для мыслящих людей; она продолжительна для тех, которые ни о чем не думают. Время быстро утекает, когда у нас есть занятия, и медленно, когда мы ничего не делаем. Жизнь состоит единственно в действии. Бездейственность жизни ничем не отличается от смерти. Жить праздно не значит жить, но прозябать. Заниматься только для себя — значит пользоваться только половиною жизни. Заботиться о благополучии всех людей — значит истинно жить и ощущать видимое. Сколь мало в свете людей живущих, и сколь много таких, которые, вместо того чтобы жить, только прозябают! Богатые, утопающие в роскоши и ослепленные похвалами, расточаемыми пред ними льстецами, не знают, что такое жизнь. Бедные, обремененные нищетою и презрением, питаемым к ним прочими людьми, также не знают жизни. Занимающие средину между знатными и низкими, богатыми и бедными, часто не обращая внимания на окружающее их, равно не чувствуют оной. Кто же живет, не прозябая? Философы. Так, одни только философы знают, что такое жизнь, и умеют оною пользоваться. Будучи недовольны тем, что живут для себя, они живут еще для других; и по примеру великого Гермеса, коего учениками они имеют славу быть и называться, живут только для блага человеческого общества. Ласкают ли сих сильные или угрожают им, обожают ли их родные или гонят, — они не перестают быть философами, то есть Любителями Мудрости. Жизнь представляет им более удовольствий, нежели времени для благодетельствования тем, которые это заслуживают; и они снисходят только к тем, которые живут для труда, а не к тем, которые трудятся для жизни.

ГЛАВА VI

Если бы мы хотели обнародовать тайну нашего Философского камня, то изъяснились бы словами, понятными для всех людей. Но как выгода общества есть единственная цель, к которой мы стремимся, то мы и приняли все предосторожности, необходимые для сокрытия от публики этой Тайны Тайн; и все написанное нами об оной касается только тех, которые по добродетели сделались достойными принимать участие в наших делах. Какое произошло бы волнение в свете, когда бы мы в простых словах изъяснили искусство делать столько золота, сколько может пожелать ненасытная жадность!

Желательно было бы, для согласия и спокойствия людей, чтобы они никогда не знали золота или, по крайней мере, было бы оное для них бесполезно; потому что этот металл, необходимый им, и во зло ими употребляемый, бывает причиною всех бедствий, обременяющих человеческий род. Ибо он составляет теперь все отличие человеческих состояний; производит различие между богатыми и бедными, господами и рабами, знатными и низкими, и бывает, наконец, пружиною фортуны и идолом сего света.

Это значило бы совершенно разрушить общество людей, утвержденное веками, Божескими и человеческими законами; это значило бы ниспровергнуть все состояния, а не сделать столь обыкновенным золото, которое содержит их и охраняет их достояние. В самом деле, столь великое и общее изобилие сделало бы всех людей равно богатыми или, скорее, равно бедными. Каждый захотел бы начальствовать, никто не захотел бы повиноваться и тогда исчезла бы подчиненность. Каждый был бы обязан обрабатывать землю для своего собственного пропитания и принужден заниматься разными промыслами для поддержания жизни. Эта принужденность и необходимость сделались бы еще ощутительнейшими в нашем климате, о котором можно сказать, что в оном человек не может жить одним хлебом и что одежда и другие пособия, получаемые им от механических искусств, не менее необходимы для его жизни, как и пища. Притом, как число злых и тунеядцев будет всегда превышать число добродетельных людей, которые живут только трудом своих рук и промышленностью, — сильнейшие стали бы притеснять слабейших, так что, доводя других до несчастия, они унизили бы самих себя; таким образом, все пришло бы в беспорядок. Итак, наше таинственное молчание и Философскую неизвестность должно почитать необходимыми для общей тишины и спокойствия всех людей, несмотря на то, что эта неизвестность навлекает на нас презрение, ненависть и клевету почти всех людей. Поскольку люди ничего так не желают, как пользоваться долговременною и счастливою жизнью, и представляют философский камень единственным и непреложным для сего средством, почитая в то же время эту неизвестность непреодолимою преградою, лишающею их возможности обладать столь великим богатством, — то они вопиют на сию неизвестность, коей мы причиною, и осыпают нас за то ругательствами и проклятиями. Они называют нас обманщиками, лжецами, невеждами и сынами мрака; говорят, что мы пользуемся этой неизвестностью как покровом и предлогом к сокрытию своего неведения и обмана.

Если бы мы писали о нашем знании с намерением сделать его ясным для всех людей, то, конечно, сии упреки были бы справедливы. Но мы не намерены были сему следовать: напротив, мы откровенно объявляем, что нашей целью было писать только для сынов просвещения; то есть для тех, которые чрез добродетель свою приобрели познание о нашей первой ртути; а что касается до других, то мы не только не хотели, но и не должны были писать иначе. Итак, причина нашего обвинения заключается в том, что осуждающие нас не понимают наших слов и что мы писали не для тех, которые не могут нас понимать. Справедливо ли было порицать человека, который, собрав законным образом богатства, спрятал оные в безопасное место; оставил все сии богатства своим детям, будучи притом уверен, что они сделают из них полезное употребление? Можно ли, говорю я, осуждать сего человека за то, что он завещал эти сокровища детям своим, исключив из наследства всех прочих людей?

Вот что имели мы в виду, когда писали о нашем знании, для открытия и сообщения оного людям. Помощью небесной благости дойдя до совершенного разумения тайны, мы хотели также сообщить оную только тем, которые равным образом уже сделали в ней открытие и могут нас понимать. Таким образом, что кажется для других неизвестностью и мраком, что ослепляет их, что вводит их в заблуждение и доводит до отчаяния, бывает для сынов любознания светилом, разгоняющим все облака и открывающим наисокровеннейшие таинства; это бывает для них источником утешения и предметом особенной радости: ибо они вместе находят удовольствие в познании науки самой полезной и высокой, но притом самой сокровенной и неизвестной, какую только мог изобрести ум человеческий и которая доставляет бесчисленные богатства, долговременную и благополучную жизнь — высочайшие блага, какие только можно пожелать в сем мире. В то же время они получают удовлетворение, видя себя непричастными ослеплению и заблуждению, в которые впадают иные люди, которые или не знают, или презирают столь редкое и драгоценное познание, или вотще ищут оного ложными путями, употребляя и бесполезные средства, противные мудрости, служащей верным и единственным маяком, освещающим путь к оному.

ГЛАВА VII

Я не могу лучше заключить сего трактата, как сообщив читателям моим видение, которое я некогда имел; оно исполнено таинственности и, следовательно, заслуживает всего их внимания. Некогда я жил в деревне, дабы наслаждаться приятностями сельской жизни, которые вкушают в прекрасное время года. Особы, у которых я гостил, были весьма честными, но столь ограниченного ума, что, кроме съестных припасов, ни о чем более нельзя было завести с ними разговора. Поскольку я уже давно знал их, то обращение хозяев нисколько меня не удивляло. Притом, отправляясь к ним, я не имел другого намерения, кроме удовольствия, доставляемого уединением, которым я наслаждался целую неделю.

Недалеко от их жилища, на скате холма, находилась густая роща, обтекаемая ручьем, коего журчание, соединенное с тенью, невольно клонило ко сну. В это прелестное место ходил я утром и вечером наслаждаться свежим воздухом. В последний раз, как был в оной, я заснул; и во время сна мне представилось следующее видение.

Я увидел у ног своих безобразную массу, которая не походила ни на землю, ни на камень, ни на дерево: я не мог изъяснить, что такое было или чем могла быть эта масса, как она образовала волюм величиною с яйцо. Когда я толкнул оную, она откатилась от меня на несколько шагов. Стараясь открыть, что это было, я стал рассматривать ее со всех сторон; глаза мои утомились и смешались; я их протер и продолжал свои наблюдения. Масса эта, представившаяся при первом взгляде неопределенного цвета, показалась тогда такою черною, как гебен. Удивленный столь внезапной переменой, я рассматривал со вниманием, что это такое; и отважился взять оную в руки, чтобы удобнее было видеть. Боже мой! Как я испугался, когда этот черный шарик вдруг упал на землю и превратился в ужасного дракона. Я хотел бежать, но ужас оковал меня. Дракон беспрестанно увеличивался и, казалось, хотел броситься на меня; он исполнил бы свое намерение, если б его не предупредила молодая девушка, ударив его по голове железным или стальным прутом. Удар этот сделал дракона неподвижным, как будто сей был из мрамора или бронзы. Эта неожиданная помощь меня ободрила; и я тотчас бросился на колени пред моей защитницей. Ах! Как она была прекрасна! Большие голубые глаза сияли кротостью; маленький ротик, румяные уста и зубы ослепительной белизны невольно пленяли взоры; золотистые волосы упадали кудрями на полуоткрытую грудь; легкое белое платьице обрисовывало ее прелестный стан. Упоенный благодарностью и любовью к особе, столь неустрашимой и благодетельной, сколь прекрасной и юной, — ибо ей, казалось, не более четырнадцати лет, — я хотел изъявить ей свою благодарность и высказать ей все, что только внушало мне сердце; но язык мой не мог произнести ни одного слова. Наконец, она подняла меня с ласкою, которую легче чувствовать, нежели изъяснить, и сказала мне с кротостью, чтобы я ничего не боялся, и что она сделает меня невредимым от нападения подобных врагов.

После сих слов она вынула одну из округлостей, образованных Грациями, и дала мне сосать молоко, во сто раз сладостнейшее, нежели нектар, которое сделало меня столь мужественным, что я не устрашился бы самого ужасного дракона. После того она вручила мне острую шпагу, которую сначала я принял за железный прут, и приказала срубить голову чудовища, и не удивляться различным его превращениям; потом она исчезла. Ободренный ее последними словами, я поспешил к дракону и срубил ему голову одним ударом острой шпаги. По мере того как текла его кровь, он превращался в множество змей, из коих одни ползали, а другие летали, которые, смотря на меня, вдруг удалялись и, казалось, страшились моего присутствия. Если я подходил к ним на шаг, то они отступали на два, — что повторял я несколько раз.

Вдруг раздались за мною очаровательные звуки волынки, и я обратился назад, чтобы увидеть того, кто играл так приятно: это было тело дракона, превратившееся в маленького негра, вышиною в три фута. За сим чудом следовало другое, и потом многие, таким же образом, как я упомянул. Голова дракона лежавшая на земле, приняла вид другого маленького негра, подобного первому, который стал играть на тамбурине. Я слушал его с удовольствием, но вдруг вспомнил о змеях, ибо музыка заставила их забыть. Я обратил голову, чтобы посмотреть, что с ними сделалось. Они были в прежнем положении и ожидали, без сомнения, того времени, когда я посмотрю на них, чтобы превратиться в куколок вышиною не более фута.

Это новое зрелище рассмешило меня, в особенности, когда они стали прыгать и ломаться под звуки упомянутых мною инструментов, которые не переставали играть. Восхищенный этою пляскою, я обратился к двум музыкантам, чтобы аплодировать им, как они, подойдя ко мне, испустили из своего рта черный и густой пар, коего нестерпимый запах так повредил мой мозг, что я не мог удержаться, чтобы не чихнуть. Когда я чихнул, из ноздрей моих вышло голубое пламя, которое тотчас обратило в пепел и музыкантов и плясунов. Это чихание возвратило мой мозг в прежнее состояние, и я продолжал размышлять обо всех виденных мною феноменах. Вот, говорил я сам себе, куча пепла; что теперь делать? Я начал разбрасывать оный шпагою туда и сюда, как увидел выходящего из пепла голубя ослепительной белизны; казалось, что я ранил его шпагою: ибо из него текла кровь. Всего удивительнее для меня было, что, по мере того как текла кровь, он уменьшался, так что весь изошел кровью. Смоченный пепел сделался оранжевым, и дерн, на котором он лежал, превратился в золотую траву, которую я узнал по цвету и тяжести. Удивленный и вместе восхищеный сим чудом, я тщательно собрал весь этот драгоценный порошок, которым наполнил свои карманы.

Я сжал также золотую траву и наполнил оною шляпу, которая от этого потяжелела. Таким образом нагруженный, или, лучше сказать, обремененный богатством, я пошел домой, дабы сложить там все свое имущество. На дороге я повстречал четверых крестьян, которые, увидя меня, несшего с трудом шляпу, полюбопытствовали, что в ней было. Едва взглянули они на мою жатву, как закричали изо всей силы:

— Караул, держите вора, он колдун!

— Вы ошибаетесь, — отвечал я хладнокровно, — я не вор и не колдун.

— Как, — возразил один из них, положив с наглостью руку на мою шляпу, так что она упала, — ты не колдун?

Это привело меня в сильную ярость, и я, не обращая внимания на то, что их было четверо против одного, начал с ними драку. Я дал пощечину крестьянину, уронившему мою шляпу. Рука моя, осыпанная сим чудесным порошком, который я собирал с таким усердием, превратила тело бедного мужика в настоящее золото, — отчего он остолбенел. Товарищи его, устрашенные сим происшествием, побежали со всех ног в деревню с известием об этом чуде, и я один остался с золотым человеком. Я подошел к нему; рассматривал его с головы до ног, и сломал ему мизинец, чтобы совершенно увериться в его превращении и свойстве моего порошка.

Я долго размышлял о сем происшествии, столь необыкновенном и невероятном; и еще оставался погруженным в мысли, как пришли ко мне все жители деревни, чтобы сообща напасть на меня. Едва успел я взять порошок и бросить им в глаза. Те из крестьян, в которых попал порошок, обратились в золотых. Это новое превращение собрало новых неприятелей, которые напали на меня с остервенением и бросили в меня такое множество камней, что я думал проститься навеки с жизнью. Это привело меня в отчаянье, так что я подбежал к ним и бросал в них золотым порошком. Мною овладело такое бешенство, что я не думал о сбережении оного, и вскоре весь истратил. Я пал бы непременно под их ударами, если бы, к моему счастью, не вселился в них панический страх в ту самую минуту, когда я не мог более защищаться, — который обратил их в бегство, как стадо овец, завидевших волка. Я также побежал, но в противную сторону от деревни, в которую решился никогда не возвращаться.

Солнце закатилось, и мрак ночи покрывал землю, что облегчило мой побег; я шел, или лучше бежал, до тех пор, пока не достиг такого расстояния, которое обезопасило меня от неприятелей. Тогда я сел подле ржи, чтобы немного отдохнуть, ибо чрезвычайно устал. К довершению несчастья, я был голоден и томился несносною жаждою; и не мог помочь своему горю: все, что оставалось мне делать, было терпение и продолжение пути. Я встал и отправился далее. Через не которое время я был остановлен четырьмя разбойниками, которые бросились на меня прежде, нежели их приметил: они сняли с меня одежду и раздели меня до рубашки. Двое из них раздевали меня, а другие складывали платье; что же касается до меня, то я бы в таком испуге, что не мог произнести ни одного слова, и позволял делать, что им угодно.

— К черту, — сказала одна из женщин, находящихся в шайке, — этот молодой мужчина, кажется мне нежного сложения, надобно испытать его терпение.

— Пусть будет по-твоему, — отвечала другая. — Об этом надобно уведомить наших приятелей, если они согласятся на это.

— С охотою, — сказали приятели, — это будет для нас весело, надобно же как-нибудь провести ночь.

Тотчас они намазали все мое тело каким-то черным маслом, имевшим неприятный запах, которое размягчило мои кости и сделало их гибкими как кожа. После того они свернули меня в комок так, что я был не толще большого мячика; и они играли мной, как будто я был таким, в самом деле. Одна бросала меня вверх, а другая, поймав меня, возвращала таким же образом своей подруге. Мужчины, бывшие до сего времени праздными зрителями, приняли участие в их игре; и как они были сильны и здоровы, то бросали меня с такою быстротою, что я несколько раз отпрыгивал от земли и откатывался на большое расстояние. Наконец, уставши от игры, они держали совет, что со мною делать далее.

— Ладно, — сказал один из них, — мы его здесь оставим.

— Нет, — возразил другой, — надо бросить его в первый ров, который встретится нам на дороге.

Это намерение они исполнили, отойдя на сто шагов от прежнего места. Какая-то старуха взяла меня на руки, вынесла из ямы и, положив на траву, намазала меня светлым маслом, имевшим приятный запах, которое возвратило моим костям прежнюю крепость, а телу — прежнюю твердость. Первым моим попечением было принести благодарность моей благодетельнице; но ужас, произведенный во мне ее отвратительной фигурой, остановил мое намерение. Во всю свою жизнь не видал я ничего столь отвратительного. Это была женщина, ростом пять с половиною футов, которой кожа, присохшая к костям, представляла совершенный скелет. Белые волосы, некогда рыжие, украшали ее полуобнаженную голову; мрачные и впалые глаза выражали суровость. Кривой нос и сжатый подбородок, казалось, служили для защиты отверстия ее рта, широкого и совершенно лишенного зубов. Она была так занята местью к врагам моим, что не заметила ужаса, произведенного во мне ее фигурой. Пробормотав какие-то волшебные слова, она воротила в одну минуту четырех воров и двух их подруг. Ореховым прутиком, который держала в левой руке, она прикоснулась к каждому из них по очереди и ввела в большой круг, прежде ею начертанный; потом велела им раздеться, что они сделали с быстротою молнии. Она снова пробормотала несколько волшебных слов, из коих я услышал одно, состоящее из семи букв, которое она произнесла явственнее прочих; тотчас явилось двенадцать арабов, вооруженных терновыми прутьями, которыми они начали хлыстать по голым плечам и спине виновных. Удары их были столь сильны и часты, что кровь текла из тел ручьями.

— Довольно, — закричал я старухе, — сделайте милость, простите их, мне их жаль!

— Как! — возразила удивленная колдунья. — Тебе их жаль? Разве тебе неизвестно удовольствие мщения?

— Нет, — отвечал я, — никогда не хочу его знать; кто находит удовольствие в страданиях других, есть чудовище в глазах моих.

— Продолжайте, — сказала она исполнителям ее мщения, — хорошенько. Я хочу, чтобы они издохли под вашими ударами. Потом, обратившись ко мне и заметив, что я смотрю на нее с ужасом, вскричала хриплым голосом:

— Как, я послушаюсь неблагодарного?

Эти слова так поразили меня, что я тотчас проснулся и долго не мог опомниться от ужаса.