Нестеров Антон Викторович
Символический язык алхимии
и поэтика Джона Донна
Стремительное расширение физических границ мира, произошедшее в XV – XVII вв. благодаря географическим и астрономическим открытиям, заставляло людей той эпохи чувствовать себя беззащитными перед экспансией «внешнего». «Посткоперниковский и постколумбовский» мир оказался слишком велик, несоразмерен человеку, который перестал быть «мерой всех вещей», превратился в песчинку, затерянную посреди Вселенной.
Ответом на это стала своеобразная поэтика того времени, стремившаяся привести этот новый мир к соразмерности, вновь гармонизировать отношения человека и мироздание. В философских сочинениях интересующего нас периода активно разрабатывается представление о человеке как малом зеркале большого мира, об отражении макрокосма Вселенной в микрокосме личности. Восходящее еще к платоновскому «Тимею», оно окончательно оформилось под пером Парацельса, писавшего: «Различие между всем Мирозданием и микрокосмом состоит лишь в том, что человек изваян и создан в форме, образе, очертаниях и элементах, несколько отличных от тех, что присущи Вселенной: земле в человеке соответствует плоть, воде – кровь, пламени – телесный жар, а воздуху – бальзам». А так как человек оживлен Святым Духом, «он есть микрокосм не только в силу формы своей или элементов, из коих создано его тело, но в силу всех данных ему сил и способностей, делающих его подобным миру великому» [Цит. по: 4, P. 333; Все переводы здесь и далее – наши]. Ссылки на эту концепцию мы найдем у множества английских авторов, живших в эпоху королевы Елизаветы и короля Иакова.
При этом идея микро- и макрокосма выходила за рамки отвлеченной философской парадигмы, – она активно переживалась на всех уровнях культуры: из нее исходила предсказательная астрология, игравшая значительную роль не только в принятии частных решений, но и в формировании государственной политики [См., в частности, мотивировки начала морской экспансии Англии, предпринятой королевой Елизаветой, в: 32. С. 55], на ней строилась лечебная и диагностическая медицина; она на все лады обыгрывалась поэтами, начиная с Шекспира и кончая авторами популярных мадригалов.
Внимательное изучение английского материала выявляет серьезные различия в характере функционирования этой «метафоры» в елизаветинскую эпоху и в царствование короля Иакова.
Елизаветинская эпоха, бывшая временем активной и динамичной внешней политики, ориентированной на экспансию (отметим лишь усмирение Ирландии, участие английских дворян – с благословения королевы, – в гугенотских войнах во Франции, первые попытки создания английских колоний в Америке), охотно обыгрывала «воскрешенные» и переосмысленные рыцарские идеалы и нормы поведения: индивидуальную активность, стремление к жесту, авантюризм (именно наличием ярко выраженных качеств такого рода определялись стремительные придворные карьеры елизаветинского царствования) – и в конечном итоге, осмысляла и утверждала себя в жанре рыцарского романа: недаром «Королева фей» Спенсера стала «официальным эпосом» того времени, а сам автор получил королевскую пенсию.
Правление короля Иакова, напротив, было отмечено стремлением к сохранению status quo во внешней и внутренней политике: было достигнуто прекращение затяжной войны с Испанией, Англия не стала вмешиваться в «богемский конфликт» и т.д. И, соответственно, парадигма рыцарского романа, с его динамикой и индивидуализмом, заменяется статуарным имперским мифом, рядящимся в одежды античности: всячески подчеркивается, что английская государственность берет свое начало от легендарного Брута, внука Энея, – а протестантская Англия, соперничающая с католическим Римом, осмысляется как наследница Трои – тем самым, не менее древняя и легитимная цивилизация, чем Римская.
О различии этих двух эпох весьма красноречиво говорит список книг, выходивших с посвящением монарху: в последние три года елизаветинского царствования из 15 произведений, чьи авторы адресовали свой труд самой королеве, большая часть посвящена истории и юриспруденции, и всего лишь 3 - религии; соответственно за первые 3 года правления Иакова ему адресовано 95 изданий (сказывается эйфория нового царствования), из которых 43 – религиозные трактаты [Данные: 19, P. 180].
Подобная смена идеологем власти оказала серьезное влияние на «стратегии поведения» людей искусства. Так, Уолтер Рэли, Филип Сидни, Эдмунд Спенсер были поэтами, ориентированными на активное участие в придворной жизни и на светскую карьеру: двор был динамическим центром того изменчивого и бурного мира, в котором они двигались. Их поэзия в прямом смысле слова расцветала под сенью двора. Что до Донна – и многих других поэтов и писателей в его поколении, а также тех, кто пришел им на смену, – они либо старались держаться от Двора в стороне, либо, если были ориентированы на карьеру, то не светскую, а духовную. Характерно, что ни Джордж Герберт, ни автор знаменитой «Анатомии меланхолии» Роберт Бертон – талантливейшие в своем поколении – не пытались играть какую-либо роль в свете и политике.
При этом можно заметить, как упоение многообразием и грандиозностью мира внешнего ( которое порой сродни пушкинскому трагическому упоению «бездны мрачной на краю») у старших елизаветинцев: Рэли, Спенсера, Шекспира, – у их продолжателей: Донна, Герберта и др. замещается рефлектирующим вниманием к миру внутреннему и к метафизике. На смену экспансии внешней приходит «экспансия внутренняя», когда встает вопрос о границах частного мира личности – и с этого момента поэзия все больше ориентируется на выражение индивидуального и особенного.
Одним из «универсальных» культурных кодов эпохи, позволявший связать внешнее и внутренее, был язык алхимических описаний, основанный на параллелизме микро- и макрокосма.
Среди поэтического наследия Донна можно выделить значительное число текстов, непосредственно связанных с алхимической образностью: это «The Dissolution», «A Valediction: forbidding mourning», «The Canonization», «Loves Alchеmie», «A Nocturnal upon S. Lucies day» из «Песен и сонетов», «Elegie on the Lady Marcham», «An Anathomy of the World» и «The Second Anniversarie» и ряд стихотворных посланий.
Если мы присмотримся к этому списку, то обнаружим, что большинство текстов написано либо для заказчика, как «Анатомия...», «Годовщина», «Элегия на смерть...», либо являются стихотворными посланиями конкретному адресату или патрону, вроде «Ноктюрна...». То есть алхимическая образность появляется в созданных для узкого круга ценителей текстах, связанных с традицией ученой поэзии и не претендующих на «массовую популярность». Весьма характерно, что первое издание донновских стихов, вышедшее в 1633 г., два года спустя после его смерти, открывалось обращением не к читателям, как это тогда было принято, а к «тем, кто понимает», «To the Understanders».
Научная разработка темы «Донн и алхимия»началась еще в первые десятилетия нашего века, почти сразу вслед за публикациями донновского стихотворного корпуса, подготовленными профессором Грирсоном, и к настоящему времени накоплен весьма значительный материал, связанный с этой проблемой [См., в частности: 4; 8; 12; 14; 15; 16; 20; 22; 24].
На сегодняшний день своеобразным итогом этих исследований является монография Стентона Дж. Линдена «Темная иероглифика: алхимия в английской литературе со времен Чосера до эпохи Реставрации». Прослеживая «алхимическую линию» в творчестве английских писателей, Линден отмечает, что до Донна алхимия в литературе присутствовала внутри жанров, связанных исключительно с сатирой. «Со времен Чосера до алхимических драм Бена Джонсона в английской литературе доминировал образ алхимика-шарлатана…»[16. P. 24]. Творчество Донна, пишет Линден, стало поворотной вехой, «открывшей новые направления использования алхимической образности, будучи свидетельством богатства и разнообразия алхимической символики в качестве источника поэтического вдохновения.... В творчестве Донна алхимия предстала в обновленном разнообразии форм, образов и возможностей использования... Алхимические отсылки стали привычны в его поэзии, при этом большинство из них вовсе не носило сатирического характера, тогда как до Донна обращение к алхимии вне сатирического контекста: у Дэвиса в его "Nosce Teipsum", в некоторых сонетах и пьесах Шекспира, - были редкими исключениями...» [16. P. 154 – 155].
Насколько серьезна и важна «натурфилософская», алхимическая подпитка для Донна, видно из анализа одной из самых популярных эпиграмм, написанной поэтом после участия в морской экпедиции графа Эссекса, где ситуация морского сражения изящно сжата до нескольких рифмованных строк – если не знать одного подтекста:
The Burnt Ship
Out of a fired ship, which, by no way
But drowing, could be rescued from the flame,
Some men leap'd forth, and ever as they came
Neer the foes ships, did by their shot decay;
So all were lost, which in the ship were found,
They in the sea being burnt, they in the burnt ship drown'd.
[Из охваченного пламенем корабля, которому остается лишь/ затонуть, некоторые, чтобы спастись от огня,/ бросались в воду, но лишь подплывали/ к вражеским судам, как находили свой конец;/ и так погибли все, бывшие на том судне:/ они горели в море и тонули в пылающем корабле.]
Перед нами, казалась бы, парадоксальная, однако вполне реалистическая зарисовка. Но не будем спешить. В алхимических трактатах процесс поисков Камня часто описывался как странствие – или плавание [29]. Об этом особо говорит такой авторитетный адепт, живший уже в нашем столетии, как Фульканелли, когда он интерпретирует изображение корабля и плавающего в океане Философского камня, представленное на барельефе фонтана во дворике парижской Консерватории искусств и ремесел [13. Ill. XXVIII et p. 34 - 43.]. Мы же укажем на два современных Донну текста: «Тонкую аллегорию, посвященную тайнам алхимии» Михаэля Майера [18], где получение камня представленно как многотрудное и полное опасностей путешествие, и «Краткое изложении Философии Природы» Томаса Карнока, созданное, очевидно, во второй половине XVI в. У Карнока мы читаем:
All which tyme to Land we shall not passe,
No although our Ship be made of Glasse,
But all tempest of the Aire we must abide,
And in dangerous roades many tymes to ride;
Bread we shall have none, nor yet other foode,
But only faire water descending from a Cloude:
The Moone shall us burn so in processe of tyme,
That we shall be as black as men of Inde:
But shortly we shall passe into another Clymate,
Where we shall receive a more purer estate;
For this our Sinns we make our Purgatory,
For the which we shall receive a Spirituall body:
A body I say which if it should be sould,
Truly I say it is worth his weight in Gold. [2. P. 292]
[Все это время мы не должны приближаться к земле,/ Хотя корабль наш сделан из стекла / Однако должны избегать мы всячески воздушных бурь,/ И многократно следовать опасными путями;/ Ни хлеба не должно быть с собою у нас, ни иной еды,/ А лишь пламенеющая вода, что нисходит из облаков:/ Луна столь обожжет нас за это время,/ Что мы почернеем, как индусы:/ Но вскоре прибудем мы туда, где климат иной,/ И там мы получим очищение;/ Ибо это из-за грехов наших мы создали сие Чистилище,/ Чтобы получить в нем духовное тело:/ Тело, которое, как сказано мной, если/ Истинны мои слова, ценно, как слиток золота.]
Здесь кораблем назван сам алхимический сосуд – алембик, и упоминается пламенеющая вода.
Этот кажущийся оксюморон кочует в алхимии из текста в текст. Так, у медика и алхимика Саймона Формана (1552 – 1611), больше известного историкам английской литературы тем, что в его дневнике 1611 г. содержится единственное дошедшее до нас аутентичное описание шекспировских постановок в театре «Глобус», в алхимическом стихотворном трактате «О разделении Хаоса» говорится:
«The water to the fire is most Enemie;
Therefore, kepe fier in water, and moisten that is drie...» [11. P. 58].
[Вода – главный враг огню;// Потому сохраняй огонь в воде и увлажняй сухое...]
В другом алхимическом трактате XVII века, «Гидролит, или водяной камень мудрых», говорится: «Мудрецы многое говорили о выпаривающем огне, который называли они огнем мудрости, – он не материален и не имеет отношения к стихии огня, а – сущностен и несотворен. Также они называли сие пламя «божественным пламенем», или меркуриальной водой» [26. P. 98].
Весьма часто эта загадочная пламенеющая вода называется, «небесной водой, что не мочит рук» [5. P. 55].
А такой известный любому алхимику текст, как «Rosarium Philosophorum», учит: «Сжигай в воде, топи в пламени. Многократно делай влажным и каждый раз прокаливай. Умерщвляй переменчивое и оживляй, и воскрешай из смерти. И так воистину обретешь чаемое» [25].
Парадокс Донна прочитывался современниками именно в этом контексте. «Сгорать в воде» и «омываться пламенем» были для них вполне узнаваемыми и знакомыми словосочетаниями. И основная посылка донновской эпиграммы, как раз и порождающая иронично-комический эффект, понималась примерно как: «И мы, вдали от столичной жизни, гния на корабельной палубе, знаем кое-что из вашей алхимической философии, – но знаем и реальность, вам в столицах не ведомую.»
На сквозной алхимической метафоре построено и стихотворение «A Valediction: forbidding mourning». Встречающееся в «Прощании...» сравнение влюбленных с ножками циркуля в сознании современных любителей поэзии стало едва ли не «знаковой чертой» поэтики Донна, а сам текст неоднократно подвергался истолкованиям [См., в частности: 12]. Однако, насколько нам известно, никем еще не делались попытки провести параллели между этим текстом и современной ему алхимической иконографией [Шаг в направлении нашего истолкования был сделан в: 29, - однако подробно донновский текст при этом не анализировался.].
A Valediction: forbidding mourning
As virtuous men passe mildly away,
And whisper to their soules, to goe,
While some of their sad friends do say,
The breath goes now, and some say, no:
So let us melt, and make no noise,
No tear floods, nor sigh-tempests move,
T'were prophanation of our joyes
To tell the layetie our love.
Moving of th'earth brings harmes and feares,
Men reckon what it did and meant,
But trepidation of the spheares,
Though greater farre, is innocent.
Dull sublunary lovers love
(Whose soule is sence) cannot admit
Absence, because it doth remove
Those things which elemented it.
But we by a love, so much refin'd,
That our selves know not what it is,
Inter assured of the mind,
Care lesse, eyes, lips and hands to misse.
Our two soules therefore, which are one,
Though I must goe, endure not yet
A breach, but an expansion,
Like gold to ayery thinnesse beate.
If they be two, they are two so
As striffe twin compasses are two,
Thy soule the fixt foot, makes no show
To move, but doth, if th' other doe.
And thought it in the center sit,
Yet when the other far doth rome,
It leanes, and hearkens, after it,
And growes erect, as that comes home.
Such wilt thou be to mee, who must
Like th'other foot, oblique runne;
Thy firmnes make my circle just,
And makes me end, where I begunne.
[Как праведники тихо отходят<из этого мира>,/ И шепотом понуждают души свои уйти,/ Тогда как иные из их скорбящих друзей говорят,/ Прервалось дыхание, или нет.// Мы же сольемся (сплавимся) воедино, без восклицаний,/ Без потоков слез, без бурь вздохов// Ибо было бы профанацией нашей радости/ Поведать о сердцевине нашей любви// Движение земных пластов несет ущерб и страх,/ Людям ведомо, что это означает,/ Но дрожь небесных сфер/ Нам неведома, ибо те от нас далеки.// Скудная любовь подлунных любовников/ (Наделенных лишь чувственною душой) не может допустить/ Отсутствия, ибо с ним уходит то, что составляло ее суть.// Но мы, столь очищенные любовью,/ Что наши «я», не знают, – что это такое:/ взаимно осознавая друг друга/ Заботиться об отсутствии глаз, губ и рук.// Наши две души – одна душа,/ И пусть я должен уйти, вынести это,/ То не разрыв, но – растяжение<души>,/ Подобно тому, как золото отковывают в тончайшую проволоку.// А если душ две, то пара их подобна/ Паре борющихся ножек циркуля,/ Душа, которая есть ножка-опора, кажется недвижной,/ Но движется вместе с другой.// И та, что в центре,/ Когда другая отходит далеко,/ Она склоняется, тянется за другой,/ И выпрямляется, когда та возвращается назад.// Так ты для меня, который должен,/ подобно ножке циркуля, обегать круг;/ Твоя твердость (постоянство) позволяет мне завершить круг/ и вернуться к началу.]